Не пей вина, Гертруда, это не красит дам,
Напьешься в хлам, и станет противно
Соратникам и друзьям.
Держись смелей за якорь, якорь не подведет,
А если поймешь, что сансара-нирвана,
То всякая печаль пройдет.
Борис Гребенщиков.
В середине 90-х гг. люди с не высокими культурными запросами восторженно трепетали перед продукцией магазинов типа «Путь к себе». В то же время столичная богема нервно содрогалась от философии необуддизма: «всё, дескать, у нас в России иллюзия». На этом фоне «в стране победившего оккультизма» «буддийские романы» В. Пелевина казались очень своевременными. Особой популярностью Пелевин пользовался среди молодежи, вечно считающей себя «прогрессивной». Среди «непрогрессивной» молодежи в период пика пелевиномании ходил следующий анекдот: «Вы читали Пелевина? Да. Hравится? Hет. Почему?? Модно». Коротко говоря, автор смог привлечь к себе внимание. Критики более или менее единодушно назвали его лучшей книгой роман «Чапаев и Пустота» (1997), в котором удушающее воображение писателя своеобразно соединило советский анекдот, раздутый до объемов романа, и элементарные основы буддизма (понятия "майи", "нирваны" и т.д.).
Ясно, что в далеком 1997 году Пелевин совершил творческий прорыв в создании художественных образов. Но посмотрим на этот роман с высоты третьего тысячелетия, выдержал ли он проверку временем.
В то время, впрочем, как и сегодня, литераторы в основном писали исторические романы, любовные романы и постмодернистские романы. Роман В. Пелевина «Чапаев и Пустота» - классический образец постмодернистской прозы 1990-х гг. В романе мы найдем все, что можно отнести к так называемому литературному постмодернизму: отвержение логоцентризма, объединение образных мотивов разных исторических эпох, авторский монтаж и импровизация, создание своей «гипотетической культуры» и полное отсутствие этики.
С первых страниц романа автор производит впечатление человека, который во что бы то ни стало, хочет казаться остроумным. Оказывается «Чапаев и Пустота» - это не роман, а рукопись, которая была создана «в одном из монастырей Внутренней Монголии». Сам Пелевин отводит себе роль скромного ее редактора, который вовсе и не Пелевин, а Урган Джамбон Тулку 7, Председатель Буддийского Фронта Полного и Окончательного Освобождения. И вообще, перед нами, по словам этого Председателя, «не создание «литературного произведения», а фиксация механических циклов сознания...». Последнее дает право любому, кто будет писать о романе, комментировать его так, как он сочтет это удобным. К тому же игривый тон повествования, сохраняемый на протяжении всего «текста», также располагает к игривому (адекватному) тону в критике. А уж выбирать правила игры, следуя логике автора, предоставим себе сами.
Все происходящие события относятся к 18-20 гг. и 90-м гг. XX века. Их пересечение/ соотношение становится возможным благодаря главному герою, Петру Пустоте. Пустота - это фамилия человека, который находится сразу в двух измерениях: революционной России, где он, поэт-декадент, становится стихийным большевиком и соратником Чапаева; и России 90-х, где он - пациент психиатрической больницы. Переход из одного времени в другое у Пелевина всегда совершается в момент пограничного состояния: сон, беспамятство, наркотический транс и т.п. и т.д. Прием, не требующий большого воображения. Согласитесь, что не трудно своего героя «отключить», перед этим накачав его водкой или кокаином, или и тем и другим, а потом привести его в сознание на Марсе или на Венере, где противные инопланетяне вколют ему несколько кубиков лунной жидкости, после чего герой опять окажется на Земле или под ней.
Hаркотическое состояние - constanta прозы Пелевина. В этом смысле символичны начало и конец романа. В обоих случаях мы встречаем героя московским февральским днем на Тверском бульваре. Только в начале романа это 1918 год, когда Петр Пустота видит на груди у Пушкина «красный фартук с надписью: «Да здравствует первая годовщина Революции». В конце же романа – это уже 90-е годы, когда герой, к моему глубокому сожалению, уже не замечает памятник Пушкину на противоположной стороне бульвара. После перестрелки в одном из московских клубов - аллюзия на перестрелку в начале романа в кафе «Музыкальная табакерка» - Пустота, пошатываясь (!) от действия экстэзи и водки «Абсолют», выходит на московскую улицу 90-х гг., где его уже ждет броневик с Чапаевым. На этом броневике герой наконец-таки вырывается из череды бесконечных перевоплощений (из большевика в психа и из психа в большевика) во Внутреннюю Монголию.
В этой схеме легко узнается буддийская концепция назначения человека. Жизнь человека - это страдание. Цель человека - вырваться из колеса сансары (череды бесконечных воплощений, а значит и бесконечных страданий) в нирвану, абсолютное Hе-Бытие. Сходство идейно-художественного содержания романа с буддистской философией, а также диалогов с дзен-буддистскими коанами, дало право некоторым (А. Генис) назвать «Чапаев и Пустоту» «первым дзен-буддийским романом». Позволим себе не согласиться. Важно не путать буддийскую нирвану с пустотой «этого текста», написанного во «Внутренней Монголии». Это пустоты, но пустоты разные. Истинный буддист стремится к тому, чтобы растворить себя в «Ничто», где нет места желаниям, где нет места Богу/богам, где нет места добру или злу, где нет места бесконечным иллюзиям, где для человека кончаются все страдания. Это-то в буддизме и называется полным освобождением. Hе-Бытие буддизма есть Ничто, так как оно не есть Что-нибудь.
В романе же Пелевина желаний и страстей (уже Что-нибудь) хоть отбавляй. Кроме того, в буддийских текстах присутствует высота и сакральность Hе-Бытия, почтение и страх перед океаном Пустоты, и, в конечном счете, экзистенциальное одиночество человека.
Пустота Пелевина - это ограниченные представления героя (и, видимо, автора) о мире (чего стоит только его характеристика Маяковского: «декаденты вроде Маяковского, учуяв явно адский характер новой власти, поспешили предложить ей свои услуги»), возведенные автором в абсолют. Пелевин показывает ужас человеческого существования, но взамен предлагает Внутреннюю Монголию какого-то Петьки. Спрашивается: а зачем она нам тогда нужна? У нас нет никаких оснований (играем без правил) не доверять характеристике, данной ему Дм. Фурмановым в романе «Чапаев» (1923): «Петька - маленький, худенький черномазик, числившийся «для особенных поручений». Столь профанное отношение к буддизму (полная десакрализация и опошление) наводит на мысль, что роман "Чапаев и Пустота" - это как раз тот случай, когда необходимо отличать заднее место большевика-наркомана от буддийского лотоса.
Сам Пелевин понимает, что то, что он выдает за дзен-буддизм, полное профанство. И видимо желая это оправдать, придумывает игрушки постмодернизма. Неумеренная игра с культурными ценностями от бездарности, а не от избытка воображения. Свой роман он заканчивает почти по-гоголевски. Героя уносит вдаль броневик-тройка, которым управляют башкир (Селифан), спившийся Чапаев (Чичиков) и сам Петр (Петрушка), бывший пациент психбольницы и наркоман. Уж чем-чем, а буддизмом здесь явно не пахнет. Если чем и пахнет, то мистической традицией русской литературы.
Похоже, что Пелевин в создании времени и пространства следует за романом Булгакова "Мастер и Маргарита". Два времени, или две сюжетные линии (Москва 30-х гг. и Иерусалим 1 века - Москва 18 г. и Москва 90-х гг. 20 в.), потустороннее (Воланд - барон Юнгерн), психбольница (Иван Бездомный - Петр Пустота), любовная линия (Мастер и Маргарита - Петр и Анка). Hо не надо увлекаться и в этом случае. Мистическое у Булгакова растворено в художественном тексте так, что не становится доминантой романа. У Пелевина же, бывшего писателя-фантаста, и потому, возможно, не обладающего чувством меры, мистическое доведено до абсурда, бреда и пошлости. Hалицо одна игривость воображения, густо перемешанная с ругательствами героев, их блудословием. Все сакральное и все нравственное, без чего нет буддизма, профанировано до безвкусия. "Буддизм" Пелевина захлебывается в водке, наркотическом дурмане и бесконечном ерничестве по поводу того, что все лишь одна Пустота, которой, впрочем, нет, как нет и самого этого "нет". В результате из Пустоты вопреки воле автора вылезает бес абсолютного нигилизма. Hельзя ведь серьезно относиться к предложению совершить алхимический брак России с Востоком, когда оно исходит из уст японского алкоголика и педераста, который к тому же существует в иллюзии люмпена Сердюка, соседа Пустоты по палате.
Подобные изыски можно назвать плодом воображения или особенным чувством юмора. Hо юмористическое и сатирическое у Пелевина не идет ни в какое сравнение с юмором Зощенко или сатирой Щедрина. Если по прочтении рассказов первого внимательный читатель пожалеет маленького человека, то по прочтении "Чапаева" он, зачарованный воображением писателя, втопчет его в еще большую грязь. Яркий пример такой мизантропии - описание Шварцнеггера и Просто Марии как условных существ, сотканных "из тысяч русских сознаний". Автор дает понять, что под этой творимой им мифологемой он подразумевает сознание русского человека. Hо мы не встречаем ни тени любви к этому человеку. Поэтому уже в середине чтения постоянные шутовские образы, ситуации, аллюзии набивают такую оскомину, что начинает казаться, что перед тобой всего-навсего затянувшийся анекдот.
В романе, действительно, остроумие граничит с пошлостью, точно также как знание литературного процесса нач.20 века с поверхностными суждениями о Маяковском, Брюсове, А. Толстом, Бердяеве и т.д. У героев Пелевина нет "органа", отвечающего за восприятие истинной красоты. Даже сам автор не видит причудливости московских зданий и улиц, как это видел, к примеру, Окуджава, не видит красоты золотых куполов только что восстановленных церквей. Более того, футуристическая композиция Бурлюка с отпечатком ноги на слове "Бог" на страницах романа предстает как нечто более величественное, чем "Троица" Рублева. Есть, правда, единичные описания природы глазами Петра Пустоты, когда кажется, что герой способен видеть гармонию природы в спокойном цветке, шелесте трав, свете солнца. Hо не надолго. Через мгновение все вновь погружается во мрак постмодернистической прозы.
В заключение стоит сказать о другой особенности прозы Пелевина - буддийские диалоги. Внешне они напоминают разговор мудрого "посвященного" учителя и посвящаемого ученика. Hо на этом сходство кончается. Всегда после завершения "мудрой" беседы герои Пелевина приступают не к медитации, а к приему стимуляторов. Hельзя назвать художественной удачей и попытку Пелевина придать речам своих героев характерные черты. Если мы переставим местами слова Чапаева и, например, барона Юнгерна, то подмена останется практически незаметной. Исключение составляет только разговор братков о "внутреннем прокуроре". Hо сей стиль открыто позаимствован из современных детективов, что может быть интересным только как сатира на известный жанр. Содержание же всех диалогов крайне однообразно: есть ли предел иллюзии? Своей краткостью, скудным словарным запасом они напоминают стиль советских анекдотов про Чапаева, Петьку и Анку. В целом язык романа, как и вся проза Пелевина, по своему словарному запасу не выходит за рамки школьного толкового словаря. «Может быть, это было эхо будущего. А может быть, то, что мы принимаем за эхо будущего, - на самом деле семя этого будущего, падающее в почву в тот самый момент, который потом, издали, кажется прилетавшим из будущего эхом». Для журналиста бульварной газеты этого запаса вполне достаточно, но для писателя, возводимого (В.Курицын и К) в ранг "солнышка русской литературы", - ничтожно мало.
