Отношения, которые привели к моему появлению в фильме «Асса», начинались в колхозе. Мужчины были на картошке, а девушки-актрисы были на хлебозаводе. Сейчас это невозможно представить, конечно, - картошку, хлебозаводы, практически невозможно даже объяснить, зачем это нужно. Но если смотреть на сегодняшние реалити-шоу, я думаю, можно прийти к мысли, что это довольно хорошая была идея – чтобы все сдружились и в какой-то степени открылись.
Когда я с четвертого раза поступил во ВГИК, естественно, я ситуацию режиссировал и в конце концов продал себя, как самородка из Сибири, в кирзовых сапогах, в нормальной белой нейлоновой рубашечке, в пиджачке. Я не скрывал свое обаяние, человеческое и сексуальное, не скрывал свое чувство юмора. Это было такое счастье для всех – вот пришел человек, который абсолютно настоящий. У людей была необходимость в новом Шукшине. Когда приехал во ВГИК, обо мне уже говорили, как об очень талантливом человеке, и я уже понимал, что делаю все правильно. На четвертый раз я был полностью уверен в том, что поступлю, и был очень спокоен.
Параллельно со мной во ВГИКе учились Ваня Охлобыстин, Федя Бондарчук, Тигран Кеосаян, Роман Качанов, Макс Осадчий, Сергей Козлов, очень много было там людей, которые до сих пор актуальны. Весь этот поток в конце концов словно взорвался каким-то волшебным светом, все начали одухотворенными творить. Мы все оказались в каком-то таком бульоне, бульоне всеобщего бескорыстного взаимовосхищения тем, что мы великолепны, талантливы… Талантливы – не то слово. Одарены. Одарены, и из нас прет.
Сама система ВГИКа по своей формуле построена очень красиво. Есть мастерские, и есть абсолютная преданность мастеру. Когда мы все вернулись из колхоза и начали учиться, выяснилось, что рядом с нами, обычными, стандартными, такими, казалось бы, классическими ребятами, которые поступали в условиях жесткой конкуренции, есть курс, который существует по особым правилам. Это был курс Сергея Соловьева, который он набрал в Казахстане. То, как он вел мастерство, и то, что у них происходило, было очень интересно. Возникла зависть, которая нас волновала, возбуждала и в конце концов превратила в свободных людей. В общежитии мы жили с казахами, и так случилось, что я жил вместе с Рашидом Нугмановым. Рашид сейчас во Франции… А в тот момент мы жили одним духом и одной страстью. Эта страсть состояла в том, что всю свою жизнь мы должны отдать кино. В течении где-то пяти лет для меня вообще не существовало ничего, кроме кино. Я ставил всевозможные эксперименты, творческие, физиологические, эстетические, этические. Я хотел узнать, где предел художественного. Оказалось, что предела нет. Был кризис – кризис несоответствия своих амбиций. После второго курса я ушел из ВГИКа, и ушел не один. Мы продолжали учиться у Анатолия Васильева. А потом выяснилось, что этот кризис абсолютно естественный, это у всех происходит после второго курса.
Специфичность курса Соловьева заключалась в том, что там была демократия. Для нас это было открытием. В его мастерской не было исполина, как было принято в мастерских Таланкина, Герасимова, Бондарчука. Не было вот этого: гигант и студенты! ВГИК построен по очень странной системе «Двенадцать человек режиссеров, а все остальные – чудовища». То есть шестьдесят человек учились на экономическом – сценаристы, киноведы, операторы, - множество людей. Но определяли атмосферу безумия и степень атаки этого безумия только режиссеры. Обычно их двенадцать, ну, там, шестнадцать. Но вообще достаточно было одного креативного человека, чтобы все начали сходить с ума, в смысле – становиться людьми, творцами, тем, что я называю «великолепие», «счастье», «соответствие творческой атаке». Так вот, на курсе Соловьева существовало определенное сотрудничество, и это было не страшно. Конечно, потом, когда вышел антиалкогольный указ, все этюды сразу посыпались, потому что многие истории были завязаны на алкоголе.
В первом же моем этюде, который всех свел с ума и который воодушевил меня, дал огромное чувство прозрения и власти над публикой, я просто брился. Тот этюд, который стал определяющим для Соловьева, был уже результатом долгого опыта.
Мы с Рашидом познакомились при содействии моего вгиковского союзника и друга, финна Яри Кокко. Я его называю Ярый. История наших с ним отношений, которые никогда не закончатся, - очень глубокая, трогательная и драматическая. Посторонние люди не знают, насколько беззащитна и застенчива моя субстанция. Но это знает Ярый. Как-то одним очень ярким солнечным утром я в абсолютно тяжелом похмельном состоянии сидел на ступеньках общежития на улице Галушкина и смотрел на солнце. Я думал о том, как же это подло – так обращаться с самим собой. Когда я повернул голову направо, я увидел точно такое же лицо, которое не было в неге. Этот человек так же страдал, и выяснилось потом, что он финн, но это было не важно. И мы пошли опохмеляться и купили бутылку белого сухого. Мы выпили немножко, и я говорю: «Щас поедем на съемки клипа Гребенщикова».
Дальше я не очень все помню. С нами все время происходили какие-то вещи. Например, появлялся Костя Кинчев, с которым мы шли пить пиво куда-то в городок Моссовета, и он все время говорил: «Да, в этом пивбаре меня все знают!» Все было добро и позитивно, потому что мы знали: мы придем и выпьем пива, и дальше будет еще лучше. Празднику не было конца и края. В конце концов в нашу компанию попал Рашид Нугманов. Соловьев к тому времени уже просто требовал: «Хоть что-то покажите, идиоты!» Когда Нугманов нам это рассказал, мы удивились: «В чем проблема?» Он говорит: «Нет этюда!» Я говорю: «Пожалуйста»
Этот этюд очень странный. Он странный потому, что он естественный. Мы с Рашидом хорошо понимали друг друга, и это при том, что Рашид был повернут на Западе. Рашид знал, что такое Керуак, я, естественно, тоже знал, что такое Керуак, и кто такие битники, и кто такой Кастанеда. Но у меня в этом этюде была другая традиция. Моя маска там шукшинская. Я шел в сторону такой классической вещи, я ведь до этого учился в тюменском институте русского языка и литературы и был таким многообещающим писателем Западной Сибири. Я шел в сторону Пруста, меня интересовала реальность абсолютная. Я разлагал реальность, искал в ней поэзию, и в теме русского языка для меня это было очень существенно.
После этого я подготовил где-то сотню этюдов, и в какой-то момент было вообще запрещено, чтобы я участвовал в этюдах, потому что это уже была эксплуатация. То есть любой студент мог пригласить меня и получал этюд. И до сих пор я этим занимаюсь. И вольно или невольно я организовываю то художественное пространство вокруг себя, которое гарантирует не просто мировое качество, а попытку прозрения, попытку прорыва к существу нашей жизни. Есть отчаяние от того, что это невозможно, и есть напряжение, которое волнует людей при встрече с персонажами, которых они видят. Демонстрация собственного могущества и нереализованных возможностей – великолепный и очень естественный для меня акт.
Я никогда не требовал и не требую ни от кого признания, что импульс идет от меня. Я до сих пор не встречал человека, подобного мне, я встречаю только имитацию творческого процесса или деликатную форму признания, что мое участие способствовало как-то организовать что-то. В конце концов, я согласен с главным – я не в состоянии через собственный маленький эпизод открыть метатекст всего текста. Очень редкий случай, когда я вообще получаю возможность как актер хоть как-то творчески сотрудничать с режиссером. Поэтому мое презрение и скрытая надменность естественны. На самом деле я в отчаянии. Масштаб моего дарования не соответствует тому, что предлагается. И то восхищение людей, которое они испытывают, для меня унизительно. Процесс моего попадания в фильм «Асса» после этюда с пунктом приема стеклотары был немножко похож на реку. По законам физики вода течет вниз. Люди видят нечто удивительное и хотят его использовать. Уже сказано: сумасшедший с бритвой в руке. Да, я бритва. Можно резать, можно бриться.