Другое дело, что в нашей стране эта модель оказалась востребована массовой культурой именно благодаря Цою. Как пример такой востребованности можно рассмотреть биографический миф Игоря Талькова. Тальков неоднократно обращался к личности Цоя в своих стихах. Наиболее показательно здесь стихотворение «Памяти Виктора Цоя», где Цой назван божественным посланцем – вполне в русле цоевского «текста смерти»:
Поэты не рождаются случайно,
Они летят на землю с высоты,
Их жизнь окружена великой тайной,
Хотя они открыты и просты.
Глаза таких божественных посланцев
Всегда печальны и верны мечте,
И в хаосе проблем их души вечно светят
Мирам, что заблудились в темноте.
Они уходят выполнив задание,
Их отзывают высшие миры,
Неведомые нашему сознанию,
По правилам космической игры [iv] и т.д.
В том же ключе осмысливал Тальков факт гибели Цоя и в своих размышлениях о жизни: «До сих пор мне непонятна смерть Цоя; предполагаю, что он был проводником Белых сил и явно не успел выполнить возложенную на него миссию. Он ушел внезапно. Я думаю, что, на какое-то мгновенье расслабившись, он потерял контроль над собой и открыл таким образом брешь в энергетическом поле защиты, причем сделал это так неожиданно, что Белые не успели среагировать, тогда как черные среагировали мгновенно» [v].
Тальков проецировал судьбу Цоя и на собственную биографию – как в прозе («Когда в черные дни, а их было не мало, я пытался покончить с собой, мне это не удавалось, как не удавалось и тем, кто хотел меня убить. Во всяком случае, до сегодняшнего дня Может быть, я буду защищен до тех пор, пока не пройду предначертанный мне земной путь? Уже дважды я умирал (и это было предупреждение), но был возвращен. Третьего раза не будет, и я это знаю!» [vi]), так и в стихах – стихотворение «Памяти Виктора Цоя» завершается четверостишием:
А может быть сегодня или завтра
Уйду и я таинственным гонцом
Туда, куда ушел, ушел от нас внезапно
Поэт и композитор Виктор Цой [vii].
Оставим в стороне рассуждения о том, что Тальков предсказал свою смерть – это уже прерогатива тех, кто непосредственно обратиться к «тексту смерти» этого певца. Скажем лишь, что гибель Игоря Талькова спустя год с небольшим после гибели Цоя позволила говорить о том, что данная модель (смерть героя) вполне прижилась и на русской почве, причем не только в рок-культуре, но и в культуре массовой, и стала важной составляющей представлений о рок-звезде.
Применительно к фигуре Виктора Цоя это понятие, весьма распространенное до смерти певца, после его смерти практически редуцировалось, точнее трансформировалось, благодаря другим семам. Лишь Кинчев напомнил, что при жизни Цой «чувствовал себя звездой и старался этому соответствовать. Ездил только на машине с затемненными стеклами. Не удивлюсь, если у него телохранители были» [viii], т.е. пытался вести тот образ жизни, который соотносился с представлениями об образе жизни западной рок-звезды. Точно так же не оказалась в полной мере востребованной сема поэт, заявленная Тальковым применительно к Цою. Такого рода определения встречались (ср.: «Я знаю только одно – не стало Поэта» [ix] (Юрий Белишкин) и приведенное выше суждение А. Житинского), но вовсе не стали доминантой цоевского биографического мифа
На первый взгляд, редукция произошла и с еще одной семой, которую можно назвать пэтэушник. Она основана на характеристике героя стихов Цоя («при всей социальной адресованности своих песен Цой (в отличие, скажем, от Кинчева) никогда не обращался к Своему Поколению – он просто пел от его имени» [x]) и стала, как следствие, важной характерологической чертой певца при жизни.
Именно благодаря этой семе певец, по замечанию Андрея Тропилло, «близок и дорог был народу» [xi]. Но героический и романтический «текст смерти» не мог допустить включения такой бытовой семы, как пэтэушник. Исследователи отмечают, что герой Цоя «не то молодой рабочий, не то студент техникума или пэтэушник мы наблюдаем примитивизацию и даже “идиотизацию” образа героя поэзия Цоя – это точный слепок с определенного слоя подростковой психологии» [xii].
Однако это не просто пэтэушник, а «романтически настроенный подросток» [xiii], тем более что присущая стихам Цоя «установка на вневременность совпадает с подростковым мироощущением, для которого все происходящее сейчас, в данный момент, кажется вечным и незыблемым» [xiv], поэтому и воспринимается творчество Цоя «как массовый извод некогда элитарного мифа» [xv].
Таким образом, сема, которую мы условно назвали пэтэушник в текстах Цоя не столько подвергается редукции, сколько выступает как извод важной для «текста смерти» певца семы романтик, т.е. в связи с гибелью певца переосмысливается, даже несмотря на ярко выраженную текстовую закрепленность.
Все отмеченные семы «текста смерти» Виктора Цоя при желании можно легко отыскать непосредственно в его поэтическом наследии, которое, как и в случае с Башлачевым, следует признать основным источником «текста смерти».
Е.А. Козицкая, анализируя стихи Цоя, отмечает: «Лирическое “я” Цоя имеет несколько слагаемых. Во-первых, это классический романтический герой-бунтарь, отвергающий мир, бросающий ему вызов и устремленный ввысь, к небу Второй, бытовой источник образа – это романтический настроенный подросток В-третьих, это кинематографический боец-одиночка, “последний герой” Это масскультурная грань образа» [xvi]. Как видим, ключевыми являются уже обозначенные нами семы герой, романтик и одиночка. Именно они оказались «текстом смерти» певца наиболее востребованы.
Однако, как ни странно, непосредственно в стихах Цоя эти семы нельзя назвать самыми частотными, хотя значение их в общем контексте лирики от этого вовсе не уменьшается. Сема романтик обретает при анализе стихов Цоя по меньшей мере два значения: романтик как сторонник романтики (так, по замечанию А.В. Ярковой, в песне «Звезда по имени Солнце» «определяется романтический максимализм героя» [xvii]) и романтик как последователь романтизма. Относительно последнего отмечается, что «в текстах этого автора достаточно и полно реализуется романтическое мироощущение и романтическая модель творчества, причем в классическом изводе» [xviii].
Однако непосредственно в «тексте смерти» Цоя сема романтик соединяет эти два значения, и здесь следует согласиться с А.В. Лексиной-Цыдендамбаевой: «Применительно к творчеству Цоя, эмблема “романтик” употреблялась неоднократно. Такая характеристика появилась благодаря как внешнему имиджу, созданному Цоем в русском роке 80-х гг. (одинокий герой, предпочитающий прогуливаться по ночному городу в черном облачении), так и определенной художественной программе, наглядно воплощенной в его песнях» [xix].
На лексическом уровне сема романтик реализуется в стихах Цоя дважды. Во-первых, «подросток, прочитавший вагон романтических книг» [i] («Подросток»); во-вторых, стихотворение «Прогулка романтика», где герой открыто именует себя романтиком и неоромантиком. Не слишком частотным оказалось и слово «герой»: «Пой свои песни, пей свои вина, герой» («Пой свои песни, пей свои вина, герой», 246), «Ты мог быть героем, но не было повода быть» («Подросток», 247), «Саша очень любит книги про героев и про месть. / Саша хочет быть героем, а он такой и есть» («Саша», 262); наконец, песня «Последний герой» – своеобразная квинтэссенция героического начала «текста смерти» Виктора Цоя. Заметим, что ни в одном из этих текстов лирический субъект не называет себя героем: в «Пой свои песни…», «Подростке» и «Последнем герое» слово «герой» относится к адресату (объекту), а в песне «Саша» героем назван заглавный персонаж.
Здесь следует оговорить, что многие стихи Цоя строятся, как обращение к некоему «ты» и часто характеристики этого «ты» (а не только лирического «я») переносятся на личность самого автора. Таким образом, в песнях Цоя субъект и объект могут принципиально не различаться, что способствует отождествлению в биографическом мифе и субъекта, и объекта, и автора. Поэтому семы герой и романтик оказались востребованы «текстом смерти» не меньше, чем сема одиночка. Однако механизм такого неразличения еще предстоит прояснить. Пока же согласимся с С. Добротворским в том, что «”ты” в роке всего лишь отраженная форма “я”» [ii]. Более того, во всех этих песнях слово «герой» употреблено в ироничном значении. Всего один раз на лексическом уровне встретилась нам и важная в репродукциях цоевского биографического мифа сема быть самим собой: «Все говорят, что надо кем-то становиться. / А я хотел бы остаться собой» («Бездельник-2», 251). Однако есть случай так называемой ошибки слуха, когда звучащий текст может быть не так расслышан – в печатном варианте «культовой» песни «Группа крови» есть строки «Я хотел бы остаться с тобой. / Просто остаться с тобой» (294). На записи же альбома эти строки порою слышались так: «я хотел бы остаться собой просто остаться собой». Такая ошибка отнюдь не противоречит основной идее песни, а в «тексте смерти» Цоя актуализирует одну из важнейших сем. На это указывает, в частности, и то обстоятельство, что составители сборника «Виктор Цой» озаглавили собрание его стихотворений «Я хотел бы остаться собой» [iii].
Почему же не очень частотные в лирике мотивы стали ключевыми семами в «тексте смерти» Цоя? Прежде всего, источником сем герой, романтик, быть самим собой стала не только лирика певца, но и его имидж, его высказывания, о чем мы говорили выше. Кроме того, связано это и с тем, что для актуализации той или иной семы в стихах совсем не обязательно эксплицировать ее лексически; следовательно, репродукции этих сем стоит искать во всем поэтическом наследии певца как системе. Так, для актуализации, например, семы герой совсем не обязательно воспроизводить это слово. Например, анализируя альбом «Группа крови», исследователь отмечает: «Герой и его “братья” стремятся к созидательной деятельности культурных героев, они готовы зажечь прометеев огонь они готовы к решительному действию по переустройству обветшавшего и несовершенного мира» [iv]. Мифологический подтекст, таким образом, позволяет обратить внимание на актуализацию образа культурного героя, который воплощает сему герой в полной мере.
Вместе с тем, семы герой и романтик воплотились в какой-то степени в очень важном и для стихов Цоя, и для его «текста смерти» мотиве одиночества. Сема одиночка в стихах Цоя весьма частотна, причем соотносится как с субъектом (9 случаев), так и с объектом (4 случая).
Это может быть одиночество субъекта: в этом случае одиночество представляется как единственно возможный образ жизни: «Гуляю я один, гуляю» («Бездельник», 251); «И вот иду по улице, один я» («Я иду по улице», 254); «Но я все-таки еду один как всегда» («Уезжаю куда-то, не знаю куда…», 278); «Пришел домой и, как всегда, опять один» («Мои друзья», 252, здесь одиночество оценивается как благо, а его нарушение, маркированное приходом пьяных друзей, создает в душе героя дискомфорт);
субъект декларирует свое одиночество: «Я никому не нужен, и никто не нужен мне» («Мое настроение», 282);
одиночество становится составной частью имиджа: «Я гуляю по проспекту. / Мне не надо ничего. / Я надел свои очки / И не вижу никого» («Прохожий», 253);
одиночество героя соотносится с понятием поэтического вдохновения: «Я в прошлом точно так же сидел. / Один. / Один. / Один. / В поисках сюжета для новой песни» («Сюжет для новой песни», 262);
вместе с тем одиночество страшит: «Я люблю этот город, но так страшно здесь быть одному» («Город», 272); но мотив одиночества может актуализироваться и в своей редукции: «Я один, но это не значит, что я одинок» («Ночь», 289).
В несколько иных значениях представлено одиночество объекта, что актуализируется в своеобразном диалоге героя и поколения, к которому герой обращается:
одиночество может быть желаемо, но недостижимо: «Ты хотел быть один – это быстро прошло. / Ты хотел быть один, но не смог быть один» («Последний герой», 246);
одиночество может быть временным состоянием, после которого ожидает общение: «Идешь по улице один, / Идешь к кому-то из друзей» («Просто хочешь ты знать», 249);
одиночество вынужденно и потому оценивается негативно: «Она где-то лежит, ест мед и пьет аспирин. / И вот ты идешь на вечеринку один» («Когда твоя девушка больна», 275);
одиночество – всеобщее состояние людей в городе: «На улицах люди, и каждый идет один» («Жизнь в стеклах», 290).
Как видим, сема одиночество представлена в песнях Цоя в различных значениях, что указывает на системность ее бытования. Следовательно, биографическим мифом привлекается совокупность смыслов этой семы, в результате выявляется основное значение: человек, хочет он того или нет, в этом мире всегда одинок.
В формировании цоевского «текста смерти», как и в случае с Башлачевым, важнейшую роль сыграла сема смерть – традиционная сема для текстов такого рода. Эта сема в лирике Цоя оказалась весьма частотна. На ее актуализацию, как мы уже отмечали, обратили внимание и многие мифотворцы, и собственно исследователи. Так, А.В. Яркова показала, что смерть является непременным следствием героики в стихах Цоя: герои альбома «Группа крови» «знают, что на этом пути их ждет героическая гибель В альбоме “Звезда по имени солнце” звучит уже уверенность в гибели, которая воспринимается как избранничество» [v].
Сема смерть в стихах Цоя встречается в разных значениях, подчас, на первый взгляд, даже далеких от своей основной семантики (например, мотив ухода обрел значение смерти после гибели певца): почти вся песня «Следи за собой» моделирует мир, как нечто несущее угрозу смерти каждому, кто в нем оказался;
в других песнях предчувствие смерти передается через аллегорию или с помощью мотивов ухода или войны: «Я знаю, мое дерево не проживет и недели. / Я знаю, мое дерево в этом городе обречено» («Дерево», 244); «Мы – рано созревшие фрукты, а значит, нас скоро съедят» («Мне не нравится город Москва…», 272); «Закрой за мной дверь. / Я ухожу» («Закрой за мной дверь, я ухожу», 293); «Я чувствую, закрывая глаза: / Весь мир идет на меня войной // Сесть на электрический стул или трон?» («Песня без слов», 298-299);
смерть необходима, чтобы герой обрел бессмертие и следом за ним пришел другой герой: «И звезда говорит тебе: “Полетим со мной”. / Ты делаешь шаг, но она летит вверх, а ты – вниз. // Но однажды тебе вдруг удастся поднять вверх. / И ты сам станешь одной из бесчисленных звезд. / И кто-то снова протянет тебе ладонь, / А когда ты умрешь, он примет твой пост» («Пой свои песни, пей свои вина, герой…», 246);
в связи с этим появляется желание смерти: «Ночь – / Окурок с оплавленным фильтром, / Брошенный тем, / Кто хочет умереть молодым» («Верь мне», 280);
избранность героя причудливо сопрягается с невозможностью по тем или иным причинам принять жизнь: «Я родился на стыке созвездий, но жить не могу» («Хочу быть с тобой», 259), «Я не могу больше жить без нее. / (Помогите мне!)» («Растопите снег», 267);
предметы, внешне «чистые» и «красивые», несут в себе, как и в архаической традиции, семантику смерти: «И за красивыми узорами льда мертва чистота окна» («Город», 272), «Первый снег красив, но он несущий смерть» («Зима», 277), «И сегодня луна каплей крови красна» («Печаль», 304). Герой может страшится смерти: «Пожелай мне / Не остаться в этой траве» («Группа крови», 294), «А без музыки и на миру смерть не красна. / А без музыки не хочется пропадать» («Пачка сигарет», 303);
герой переживает о том, что жизнь до конца не прожита: «Отдай земле тело, Ну а тело не допело чуть-чуть. / Ну а телу недодали любви. Странное дело» («Странная сказка», 301);
смерть констатируется как факт: «Нарисуй мне портреты погибших на этом пути / Покажи мне того, кто выжил один из полка» («Война», 295), причем этот факт может быть обусловлен внутренне, самой природой человека: «Но вместо крови в жилах застыл яд» («Мама, мы все тяжело больны», 296);
особое внимание следует обратить на третью строфу «Звезды по имени Солнце», где благодаря подключению мифа об Икаре смерть героя обретает универсальный смысл и рассматривается как жизнеутверждающий акт – неслучайно эта песня стала одной из важнейших глав «текста смерти» Виктора Цоя, когда мифотворцы утверждали, что гибель Цоя сродни гибели культурного героя, принимающего смерть ради жизни на земле;
между тем, в ряде стихов «смерть» и «жизнь» предстают как две равновозможные альтернативы для героя: «И я вернусь домой. / Со щитом, а может быть, – на щите» («Красно-желтые дни», 307); «Песен, еще не написанных, сколько, / Скажи кукушка, / Пропой? / В городе мне жить или на выселках? / Камнем лежать / Или гореть звездой, / Звездой // Сильные да смелые головы сложили в поле, / В бою» («Кукушка», 311); «Как, раскинув руки, лежали ушедшие в ночь. / И как спали вповалку живые, не видя снов. // А жизнь – только слово. / Есть лишь любовь, и есть смерть. / Эй, а кто будет петь, если все будут спать? / Смерть стоит того, чтобы жить. / А любовь стоит того, чтобы ждать» («Легенда», 313). Последние два стихотворения «Кукушка» и «Легенда», пожалуй, наиболее восприняты цоевским «текстом смерти» – неслучайно издатели книги поместили их в самый финал в подборке стихов Цоя, делая из этих песен как бы завещание поэта; эти же два стихотворения являются наиболее благодатным материалом и для граффити киноманов.
Как видим, сема смерть реализуется в лирике Цоя в самых разнообразных формах – от банального ухода из дома, столь любимого мифотворцами, до предвиденья собственной гибели. Действительно, можно представить, что все песни Цоя посвящены смерти. Это очень расхожее мнение, основанное на том, что миф не учитывает противоположных случаев, когда воспевается жизнь со всеми ее благами. Такие примеры с не меньшей легкостью в наследии Цоя можно отыскать. Точно так же цоевским «текстом смерти» оказались не востребованы его ироничные и шуточные песни («Мама Анархия», «Алюминиевые огурцы» и др.). Напомним, что похожее явление мы наблюдали в «тексте смерти» Александра Башлачева, а своеобразным эталоном здесь может считаться «текст смерти» В.С. Высоцкого, в котором закрепились в качестве знаковых такие песни, как «Кони привередливые», «Я не люблю», «Очи черные», а очень популярные при жизни поэта «Диалог в цирке», «Скажи, Серега», «Она была в Париже» и т.п. остались вне пределов внимания мифотворцев.
На уровне субъектно-объектных отношений в стихах Цоя вновь, как и в случае с семой одиночка, мы сталкиваемся с многообразием форм воплощения: смерть лирического героя, адресата, персонажа… Все это безусловно указывает на то, что основным источником семы смерть в «тексте смерти» Цоя, наряду с фильмом «Игла», следует признать поэтическое наследие певца.
Что касается «Иглы», то весь фильм после августа 90-го был воспринят как «репетиция» певцом собственной гибели. Напомним, среди доводов в пользу того, что Цоя убили, фигурирует и такой: «Это точно убийство, потому что и в фильме “Игла” его тоже убивают…» [i]. Вместе с тем, фильм «Игла» повлиял и на другие семы цоевского «текста смерти» (герой, романтик, одиночка, был самим собой…), и роль в этом фильме должна рассматриваться как одно из творений Цоя, как часть его наследия, и, следовательно, как важнейший источник «текста смерти». Модель поведения героя этого фильма еще при жизни певца была перенесена на его реальное поведение: «Это человек, идущий по жизни не то чтобы победительно, но с полным ощущением себя персонажем романа или приключенческого кинобоевика. Он одинок, независим, благороден, причем это не поза, а норма жизни! Соответственно все жизненные блага, соблазны, конъюнктуру и т.п. он воспринимает спокойно и с легким презрением, как и подобает настоящему ковбою» [ii] (Артем Троицкий). Благодаря и фильму, и лирике актуализируется такая сема биографического мифа Цоя, как честность: «Его герой в “Игле” умеет драться, но он дерется – защищая свою честь» [iii] (Александр Житинский); «он всегда оставался честным в своих песнях» [iv].
Вообще же декларация героем своего отношения к искусству кино, соотнесение себя с героями фильмов, создание особого «киномира», альтернативного миру реальному, оказываются востребованными и в стихах Цоя. Это позволяет причислить собственно кино к важным составляющим цоевского биографического мифа:
герой отождествляет себя с киногероями: «И в зеркалах витрин я так похож на Бади Холи» («Я иду по улице», 254);
ощущает составной частью мира кино: «Мы были в зале, / И герои всех фильмов смотрели на нас, / Играли для нас, пели для нас» («Братская любовь», 276);
но кино может оцениваться как пройденный этап в противовес реальной жизни: «И мне скучно смотреть сегодня кино: / Кино уже было вчера» («Пора», 264); «Кино кончилось давно» («На кухне», 264);
своеобразный консенсус между кино и жизнью достигается в песне «Фильмы»: «Мы вышли из кино, / Ты хочешь там остаться, / Но сон твой нарушен // Ты так любишь эти фильмы. / Мне знакомы эти песни. / Ты так любишь кинотеатры. / Мы вряд ли сможем быть вместе // Ты говоришь, что я похож на киноактера» (285-286). Таким образом, основное значение здесь – идеальность киномира.
Следует принять во внимание и название группы Виктора Цоя, ставшее эмблемой для части поколения молодежи 80-90-х гг. Таким образом, кино (и фильм «Игла», и кинороли Михаила Боярского, и западная кинопродукция, и осмысление феномена кинематографа в песнях, где главная идея – соотнесение мира кино с миром реальным) стало важной частью «текста смерти» Цоя как модель, по которой герой строил свою судьбу и выстроил, по «тексту смерти», в конечном итоге и свою смерть.
Одной из частных сем цоевского «текста смерти» является сема сон, биографически обусловленная тем, что причиной гибели певца стало то, что он уснул за рулем автомобиля. Но, несмотря на свою частность в «тексте смерти», эта сема оказалась весьма частотной в стихах Цоя, где она выступает, как и в предыдущих случаях, и в характеристике субъекта, и в характеристике адресата, и в характеристике третьего лица, причем очень часто мотив сна соседствует с мотивом пробуждения, которое понимается то как возрождение, то как беда. Сон для субъекта может соотносится с зимой и болезнью: «Я раздавлен зимою, я болею и сплю» («Солнечные дни», 250);
может нести семантику подчинения с политическим подтекстом: «Говорят, что сон – / Это старая память. / А потом нам говорят, / Что мы должны спать спокойно» («Верь мне», 280);
но негативно может оцениваться и пробуждение: «Я вчера слишком поздно лег, сегодня рано встал. / Я вчера слишком поздно лег, я почти не спал» («Электричка», 257); «Я проснулся в метро, когда там тушили свет» («Прогулка романтика», 257); «Ночь – день, спать лень / Пора спать – в кровать. / Вставать завтра, вставать» («На кухне», 264-265);
в этой связи сон оценивается позитивно как в бытовом плане («Наступит вечер, я опять / Отправлюсь спать, чтоб завтра встать» («Бездельник-2», 251); «Я приду домой поздно и мешком повалюсь на кровать. // Утром рано я встану и оправлюсь учиться» («Песня для БГ», 274)), так и в плане мировоззренческом: «А мне приснилось: миром правит любовь. / А мне приснилось: миром правит мечта. / И над этим прекрасно горит звезда. / Я проснулся и понял: беда» («Красно-желтые дни», 308); «Опять я вижу странные сны / Мне кажется, я вижу тебя, / Но это отрывок из сна. / Все это я видел в снах» («Твой номер», 289); «Лишь во сне моем поет капель» («Апрель», 304);
отсутствие сна становится знаком дисгармонии: «Песня без слов, ночь без сна» («Песня без слов», 298); «И есть еще ночь, но в ней нет снов» («Место для шага вперед», 302) и может быть чревато алогизмом: «Я не сплю, но я вижу сны» («Дождь для нас», 247).
В тех же значениях сема сон возникает и применительно к адресату-объекту:
сон как позитивное состояние, является знаком дисгармонии с окружающим миром, где для сна нет места: «Ты не можешь здесь спать. / Ты не хочешь здесь жить» («Последний герой», 245);
сон – желаемое, но недостижимое состояние: «Хочется спать, но вот стоит чай, / И горит свет в сто свечей» («Генерал», 261);
мир кино сравнивается с прекрасным сном: «Мы вышли из кино, / Ты хочешь там остаться, / Но сон твой нарушен» («Фильмы», 285);
только во сне можно обрести счастье: «Дай мне все то, что ты можешь мне дать. / Спи» («Верь мне», 280); «Уже поздно, все спят, и тебе пора спать. / Завтра утром ты будешь жалеть, что не спал. // Но сейчас деревья стучат ветвями в стекла. / Ты можешь лечь и уснуть и убить эту ночь / Деревья как звери царапают темные стекла. / Пока еще не поздно лечь и уснуть в эту ночь» («Игра», 291-292);
но и пробуждение необходимо, если сон является знаком выключенности из этого мира: «Но она уже давно спит там – в центре всех городов. / Проснись» («Рядом со мной», 268).
Для героя «в третьем лице» сон чаще всего – мещанская альтернатива образу жизни «бессонного» героя: «Есть сигареты и спички и бутылка вина, / И она поможет нам ждать. / Поможет поверить, что все спят / И мы здесь вдвоем» («Видели ночь», 281); «В этом доме все давно уже спят» («Игра», 292); «Тем, кто ложится спать, – / Спокойного сна. / Спокойная ночь. Соседи приходят: им слышится стук копыт, / Мешает уснуть, тревожит их сон» («Спокойная ночь», 292-293).
Таким образом, сема сон частотна и многозначна в лирике Цоя: сон может оцениваться как негативно, так и позитивно, мир сна может быть позитивной альтернативой реальному миру, а может выступать знаком мещанского быта. Но в цоевском «тексте смерти» сема сон оказалась востребована в совершенно ином значении – как своеобразный аналог семы окно из «текста смерти» Башлачева, т.е. как знак способа ухода, как указание на предчувствие именно этого способа. Таким образом, мотив сна в стихах стал читаться именно в этом ключе, утратив противоречащие «тексту смерти» смыслы.
И, наконец, сема, актуализировавшаяся еще при жизни певца, связанная с его внешним видом, имиджем. В лирике эта сема реализуется в мотивах, связанных с востоком: «Ситар играл», «Троллейбус» («Троллейбус, который идет на восток» (266)), «Транквилизатор» («Камни вонзаются в окна как молнии Индры» (269)). Однако эта сема встречается в стихах Цоя не часто (в отличие, скажем, от стихов Б.Г.), т.е. можно утверждать, что в биографическом мифе она формировалась исключительно на основании визуального образа Цоя на концертах и в фильмах с его участием. А поведение Цоя на сцене во многом соответствовало образу его лирики – еще в 1988 г. зрители отметили, что «он движется на сцене с сумрачным, нелегким изяществом, словно преодолевает сопротивление среды: так рыба плавала бы в киселе» [v].
