Об этой книге написано пока на удивление мало толкового: даже скептическая в целом статья Сергея Жарикова в «Книжном обозрении» кажется мне, при всем уважении к рецензенту, попадающей несколько мимо темы. Тема Житинского — хотя сводить его к ней было бы неверно — отчасти сродни физике плазмы: его интересует особое состояние массы или группы, «ионизированный народ». Механизмы этой ионизации различны: социальные («Предназначение», «Государь всея Сети»), религиозные («Потерянный дом»), культурные («Записки рок-дилетанта»). В фантастических сочинениях Житинского все фабульные допущения — незначительные, впрочем,— нужны именно для того, чтобы стимулировать этот самый миг коллективного вдохновения, единства и взаимопомощи. Житинского интересует не только генезис, но и распад этой внезапно возникающей общности (что вы хотите, плазма тоже нуждается в ловушке). В самом знаменитом и совершенном его романе «Потерянный дом», которому, увы, не пошли на пользу редакционные сокращения, так что самое время издать бы его в двухтомном авторском варианте, как раз исследуются общественный подъем, период внезапной солидарности, охватывающей жильцов, волна народного энтузиазма и неизбежный ее спад, приводящий к загаживанию лестниц и приступам взаимной вражды.
Штука в том, что вещество в России знает только два агрегатных состояния — плазма и гниение; промежуточный вариант отсутствует. В «Государе всея Сети» Житинский задается вопросом: как бы это удержать народ от неизбежной стагнации после очередного припадка творчества и солидарности? Вся штука в том, что он совершенно не теоретик, менее всего публицист, хотя формулирует всегда точно: прозрения и отгадки являются ему в виде сюжетных метафор, которые он сам не всегда способен расшифровать. Эта особенность таланта ярко проявилась уже в «Лестнице», в которой герой все мечется по кругу, не в силах найти выход из дома, но выход может быть только через крышу. Этот же выход через крышу осуществляется в «Потерянном доме» , потому что больше, как ни крути, из такого дома никак не выйти. Есть, правда, другой вариант: дождаться, пока он рухнет, — но тогда есть шанс погибнуть под его обломками, что со многими и случилось.
Житинский всю жизнь пишет о тех, кто выходит через крышу, будь то мечтательный революционер Варыньский, изобретатель Арсик, инженер Демилле, дитя эпохи Верлухин или рок-музыкант Виктор Цой. Если рассматривать прочие его метафоры — в более или менее открытых финалах «Государя» и «Дома», а также в новом романе (не дописанном покамест продолжении «Лестницы»), — схема получается примерно такая: Россия — страна, которой необходимо интенсивное и несколько даже истерическое движение вперед, поскольку для обычной жизни она не приспособлена и немедленно загнивает, переставая куда-то стремиться. Средства ее ионизации (или иногда искусственной невротизации, как в секте народников из «Потерянного дома») могут быть различны и не вполне законны, а то и вовсе чудовищны, как революция. Следовательно, выход состоит в поиске таких ионизаторов, которые были бы не слишком травматичны и при этом универсальны.
Одно время русская литература рассматривала в этом качестве космический проект, потом научно-техническую революцию, а почвенная составляющая — борьбу с инородцами. Все это, как выяснилось, по разным причинам не работает либо работает недолго. Житинский в «Доме» даже показал, почему все выдыхается: «Надо превратиться». По ходу проживания и преодоления социального катаклизма люди поначалу начинают терпеть и даже любить друг друга, но быстро выдыхаются и впадают в скотство. Вся штука в том, чтобы перейти на следующий этап — не социальный, но антропологический, дойти до той самой крыши, сделаться, в терминологии Житинского, «воздухоплавателями». Всю жизнь он ищет наиболее быстрый путь к такому состоянию, которое у него метафоризировано как «Эффект Брумма».
Интерес к отечественному рок-н-роллу, вызвавший к жизни двухтомные «Записки рок-дилетанта», диктовался как раз вполне естественной для Житинского надеждой, что вот он появился наконец, образ жизни, позволяющий широким массам не то чтобы «приобщаться к культуре» — это невыносимая пошлость, — а ею стать. Русский рок не чета западному, он был обречен на мессианство: в таких условиях возник. Он был гораздо светлее и вместе с тем гораздо подпольнее американского, а главное — при отсутствии в СССР чего-нибудь хоть отдаленно сравнимого с битломанией отечественный рок-кумир мог рассчитывать на нечто большее, чем миллионные гонорары, ревущие стадионы и всемирные туры. Он воспринимался как гуру, как существо высшего порядка, хоть и работающее в котельной по соседству. Ни БГ, ни Цой, ни Кормильцев с Бутусовым миллионерами не стали, но святыми побыли: Леннон или Моррисон были таковыми лишь для сравнительно узкой прослойки истинных поклонников, а большинство к этому статусу даже не приблизилось.
Объяснить стороннему человеку, что такое Цой и почему именно Цой, — очень трудно, да Житинский и не пытается. Цой был гостем из космоса, русским Брюсом Ли, последним героем поколения, которое открыло для себя видеосалоны. Была в России салонная культура, была и видеосалонная. Песни Цоя вряд ли назовешь высоким искусством — хотя о дефинициях можно спорить, — но время они выразили с максимальной полнотой, со всеми его иллюзиями и всей безвкусицей. Нужен был восточный фатализм Цоя, чтобы так покорно все это прожить. Безропотность, с которой он принимал запреты и брался за грязную работу вроде уборки в бане, в книге отмечена многократно. Это странным образом сочеталось с полной неспособностью уговаривать начальство и вообще с ним общаться, хотя ничего странного, если вдуматься, тут нет: принимать — не значит унижаться, в этой покорности гораздо больше вызова и независимости, чем в любых попытках договориться. Цоя можно было запихнуть в котельную, и он мог получать удовольствие от пребывания в котельной, но нельзя было склонить к тому, чтобы изменить репертуар. Можно не сомневаться, что «попсация», как названо это в одной из рецензий на «Ночь», была бы лишь пародией. Цой одинаково покорно шел в котельную и на эстраду, собирал бутылки и зарабатывал первые большие деньги, но оставался тем же транслятором: архаическая формула «что вижу, то пою» оставалась его творческим девизом. БГ пел о том, что видел он один, пусть и добавляя в эти песни одну-две точные формулы о текущем моменте; Цой — о том, что знали все. Он был поющим подростком конца советской эпохи, ее хроникером и самым полным выражением, и его уж подлинно любили как родного.
Однако книга Житинского — меньше всего о Цое: о личности его все равно почти ничего не скажешь. Восток загадочен, потому что замкнут. Перефразируя парадокс Синявского о Пушкине, Цой так полон, потому что так пуст. Чтобы впустить в себя мир «Восьмиклассницы» и «Ночи», следовало сильно потесниться, а может, и вовсе не быть. Некоторая самурайская пустота, когда все выжжено долгом, а личности не оставлено ни малейших прав, в Цое действительно была, и в «Игле» вышла наружу. Житинский самого Цоя почти не описывает, ограничиваясь скудными биографическими данными и расписанием гастролей. Все разговоры с ним, по справедливому замечанию автора, сводились к его тягучему «да-а-а», «не-е-ет», «не зна-а-а-аю»… Цой потому и был одинаково своим для умной простушки Марьяны Цой и утонченной Натальи Разлоговой, для надмирного БГ и подчеркнуто земного Шевчука, что каждый вдумывал и вчитывал в его тексты свое, и тексты «Кино» построены именно так, чтобы адекватно применяться в любой ситуации. «Я — асфальт!» — с этой поэтической декларации, по мнению Алексея Дидурова, начался подлинный Цой; а по асфальту ходят и зависят от него все, но расспрашивать его, как он это делает, бесполезно.
Житинского, строго говоря, интересует не Цой, а вот именно этот сравнительно короткий период очередного всенародного вдохновения, начавшийся не в 1985-м, а где-то в 1982 году (первые признаки, впрочем, стали заметны после Олимпиады-80, которая была не апофеозом советского проекта, а прощанием с ним; когда улетал Мишка — все плакали, но отчетливо понимали, что и куда улетает). Проблема в том, что народом является не все население, а та его часть, которая активно действует (и в значительной степени та часть, которая поет; народ есть тот, кто пишет народные песни, как пытался я сформулировать в книге об Окуджаве, которая по части выводов во многом совпадает с книгой Житинского). Эта активная часть количественно невелика, но именно она думает и живет за всех, и только от нее остается фольклор, поскольку песня пишется, как правило, именно о жизни, а не о прозябании. В 1950–1980-е народом работала интеллигенция: она писала и пела авторскую песню. Во второй половине 1980-х эта интеллигенция частично состарилась (а во втором поколении не воспроизвелась), частично разъехалась, а в значительной степени стагнировала.
Эстафету подхватил рок — те, кто его пел и слушал. Народом во второй половине 1980-х и в начале 1990х (примерно до 1993 года) была протестная молодежь; протест ее носил, конечно, не только и не столько социальный характер. Цой был ее самым, что называется, типичным представителем: как она, он был талантлив, энергичен, почти не образован, страшно догадлив и обучаем, обаятелен, агрессивен внешне, дружелюбен внутренне, и, как ни ужасно это звучит, он тоже был рассчитан ненадолго. Потенциала этой прослойки хватило на пять, максимум семь лет. Почему — Житинский косвенно отвечает во второй половине книги: дело даже не в том, что они были недостаточно культурны. Дело в том, что эта культура закончилась, не давала больше ответов на главные новые вопросы; —отсюда поиски Цоя, его попытки освоить восточную философию и дзенскую мифологию, дружба с кунгфуистом Сергеем Пучковым, интерес к западному кино (Марьяна Цой впоследствии пошла еще дальше: закончила знаменитый восточный факультет ЛГУ). Советская культура и та уже была гальванизированной русской, как и вся советская Россия была попыткой гальванизировать труп. И под страшными ударами этот труп весь ХХ век ходил, но к концу его начал разлагаться. Поколению начала 1980-х надо было сделать невероятный метафизический рывок — прочь из всей русской культурной парадигмы; немудрено, что оно сломалось под этой тяжестью. Наиболее интенсивными поисками новых путей занимались БГ и Кормильцев:один с помощью буддизма, другой с помощью всяких революционно-радикальных практик, но оба отошли от русской культуры весьма решительно и простились с ней без сентиментальности. Дальше началось что-то совсем другое — иное дело, что и в мире сейчас почти нечем поживиться. Прорубить эту стену смогут только самые упрямые, а уход в себя тоже форма капитуляции. Цой в эту стену уперся и дальше не пошел: не зря главный и лучший памятник ему — стена Цоя. Об этом Житинский написал прямо и точно, точнее многих. Его книга — не столько о Цое, сколько о высшей и последней стадии русской культуры, а также о том, что дальше этой культуре суждено превратиться во что-то совсем иное.
Не могу однозначно ответить на самый трудный и печальный вопрос: кто же является народом сегодня? Кто сегодня пишет песни — неужели группа «Коловрат»? Иногда в минуты особенно мрачного настроения мне кажется, что мыслящая и действующая сегодня часть народа — русские мальчики-террористы, хотя это, конечно, уже вырождение; но песен они не поют, да и действуют как-то больно погано. Впрочем, если катастрофа «Невского экспресса» вызвана не терактом, а обычными техногенными причинами, все еще страшнее, потому что безликая энтропия страшнее конкретного врага. С ним еще можно хоть что-то сделать.
И если Цой действительно «последний герой», причем понимавший это,— русскую историю действительно следует признать закончившейся. Но где найти новое средство ионизации нашего газа, стимул для очередного всенародного вдохновения, о котором только и стоит писать (Житинский, по крайней мере, ни о чем другом писать не может)? На этот вопрос у меня нет ответа, как нет сегодня и прослойки, хотя бы самой неприятной, за которой угадывалось бы хоть какое-то будущее.
Точнее, она есть. Но загнана она пока в такое глубокое подполье и может превратиться в этом подполье во что-то столь ужасное, что мысли об этом я старательно гоню.
Gzt
