1986 года для спектакля "Наблюдатель", который был задуман как
роман о рок-музыканте.
Было написана пьеса, и потом она пошла в
такую своеобразную творческую разработку внутри работы над
спектаклем. Автор этой пьесы -- Леша Шипенко, и я как режиссер.
Мы вместе работали надо этой темой. Там много всего было сдела-
но. Как раз в это время Саша часто бывал в Москве, и я решил с
ним встретиться, чтобы накопить звуковой и одновременно смысло-
вой документальный материал для этого спектакля. Кроме того,
была идея, что Саша будет участвовать в нем... Мы встречались
в основном ночами, бродили...
Он был в очень светлом и прекрасном состоянии. Его внут-
ренние вибрации были в тот момент, как мне кажется, на пределе
-- очень позитивны, и свет шел очень сильно. И вот мы решили у
Андрюши Пастернака в студии ВТО сделать очень качественную за-
пись с ним, а потом с Борей Гребенщиковым специально для этой
работы, чтобы обработать материал и как бы матрицу собрать. Это
не интервью для газеты, не интервью для журнала, это парадок-
сальная такая вещь -- интервью для спектакля. Фактически очень
оригинальный жанр оказался, ну и по-своему совершенно магичес-
кий.
В частности, мы спрашивали про смерть, потому что сам сю-
жет спектакля -- миф. Центральный миф заключался в том, что му-
зыкант исчерпывает в себе музыку и жизнь. И это я спрашивал
напрямую у Саши, чтобы получить возможность аранжировки самой
темы. И получилось так, что это интервью углубилось в процессе
самого разговора совершенно неожиданно для нас и вышло на до-
вольно предельные темы, не запланированные ни нами, ни Сашей и
не относящиеся к актуальным моментам нашего бытия в это время.
Тем самым, я считаю, что это интервью как бы оказалось всем нам
продиктованным. Вот этот способ нашего разговора оказался нам
продиктованным, я абсолютно в это верю, если говорить серьезно.
Спектакль был сделан. Саша умер. Я оставил это интервью в
спектакле. Оно целиком идет как фонограмма на протяжении всех
пауз. Все перерывы, все паузы спектакль жил в квартире. Спек-
такль, надо признаться, не родился, т.е. он был сделан, игрался
в форме последней репетиции, но в последний момент нам пришлось
уйти из театра Васильева, и получилась такая странная и по-сво-
ему драматичная рифма ко всей этой истории, записанная там. Он
принял на себя во многом темы, которые обсуждал в себе сам этот
спектакль.
Б.Юхананов
--------------------------------------------------------------
Б.: Если говорить о явлении субкультуры, явлении
рок-н-ролла... По всей стране, в каждом городе есть свой кол-
лектив, который что-то делает. И удивительно -- нет плодов.
Растут деревья, все что-то выращивают, поливают, и практически
нет плодов. Явление рок-музыки -- гигантское явление, все зах-
лестнуло, волна за волной идет. Плодов никаких, три-четыре име-
ни, может быть, пять-шесть.
И эти люди, на мой взгляд, исключают явление рок-культуры.
Они не поддерживают его -- просто исключают, зачеркивают, пото-
му что оказывается, что все остальные занимаются беднейшей по
содержанию и нелепой по сути деятельностью. Почему? Потому что
люди не задают себе вопроса "зачем?", люди задают себе вопрос
"как?". Да как угодно, в каких угодно формах! Но они постоянно
уходят от вопроса "зачем?". Потому что стоит только задать его
себе, как оказывается, что король-то -- голый. Его даже чаще
вовсе не оказывается. Мы путаемся в рукавах чужой формы без
конца.
Я подхожу к музыке безусловно с точки зрения литературной,
с точки зрения идеи, цели прежде всего. И, вероятно, я все-таки
отвечаю себе на вопрос "зачем?". Это главный вопрос. А на воп-
рос "как?" можно отвечать без конца. И любая форма прекрасна
там, где она должна расти, где у нее есть корни.
Каждую песню надо оправдать жизнью. Каждую песню надо обя-
зательно прожить. Если ты поешь о своем отношении к любви, так
ты люби, ты не ври. Если поешь о своем отношении к обществу,
так ты так и живи. А все остальное -- спекуляция. Спекуляция на
чужих формах, до которых дошли твои старшие товарищи, доехали
до каких-то вещей, до каких-то оборотов, и вот ты тоже начина-
ешь тянуть это дело. Зачем? Это все соблазн, великий соблазн.
Конечно, когда какие-то люди так здорово все делают, хэви,
хард, все что угодно... Действительно интересно, и все гото-
венькое. И на готовенькое люди идут. Но нельзя оправдать сла-
бость мелодий, текстов, идей или отсутствие их полнейшее тем,
что это якобы рок-поэзия, якобы рок-культура, и вы в этом ниче-
го не понимаете, это совершенно новое явление. Если это искусс-
тво... хотя "искусство" тоже термин искусственный. Искус... Ес-
ли это естество, скажем так, то это должно быть живым. И с точ-
ки зрения естества, авторского естества, не выдерживает никакой
критики большинство групп, которые я, например, вижу в Москве,
хожу вот на концерты. В Ленинграде точно так же, в других горо-
дах -- тем более, потому что провинция у нас не понимает, не
чувствует своей души, своих особенностей. Как весь этот русский
рок так называемый до сих пор не чувствует своей души, своего
назначения, своей идеи.
Я в Сибири, например, встречаю безусловно талантливых лю-
дей, которые не понимают сути своего таланта и пытаются его об-
лечь в чужие для них формы. То есть они шлифуют свой талант, но
совершенно не те грани, они вычесывают его. Их слепит... Их
слепит то, что привлекает их в западной музыке. Но каждый чело-
век индивидуален. Каждый человек -- удивительная личность сам
по себе, если он пытается понять свое место и поставить себя на
это место.
Вложить свою душу, а не чужую, не заниматься донорством,
пить чужую кровь и пытаться пустить ее по своим жилам. Ничего
хорошего из этого, как правило, не выходит.
У нас сложная ситуация в музыке. Если бы мы были обеспече-
ны студиями, возможностью выпускать пластинки, возможностью пе-
реводить идеи в продукцию... Но это другой вопрос.
Ю.: Но это связанные вещи.
Б.: Да, это такая сложность, которую, на мой взгляд, не
удалось преодолеть никому. Либо тебе тратить энергию на то,
чтобы что-то купить, чем-то зарядиться, либо... Или тебе на
сторублевом "Урале" что-то делать, или на акустической гитаре.
Такая проблема. И получается как-то или одно, или другое. Мы
постоянно лежащие боксеры. Как только пытаемся привстать, опять
посылают в нокдаун. Но это не нокаут. Раз кто-то пытается
встать, до нокаута еще далеко, и, наверное, нокаута не получит-
ся никогда. В рок-музыке еще достаточно много пороха, я бы даже
сказал, сырого пороха, который еще нужно сушить. А чем сушить?
Чем угодно, своими словами, сухими дровами. Вот. Понять, чем
его сушить. А без него пуля опять же не полетит.
Ю.: Ты призываешь вернуться к чему-то изначальному?
Б.: Я призываю вернуться, но по спирали. В нашей музыке
сейчас происходит процесс, сходный с тем, что происходило в му-
зыке западногерманской или в музыке любой страны, не говорящей
на английском языке.
Те молодые люди -- поляки, или венгры, или западные немцы
-- точно так же реагировали на рок-музыку, как и мы. Но при ус-
ловии, что им было легче это делать. Среда располагала к этому,
они не встречали трудностей, барьеров. Вернее, барьеры были, но
только творческие. Они сталкивались только с творческими проб-
лемами. У нас же, прежде чем добраться до творческих проблем,
нужно ой-ой-ой через какую трясину продраться.
И, может быть, не стоит тратить силы на то, чего мы никог-
да, вероятно, не достигнем. Собственно, суть пока не в формах,
а в содержании. И надо просто возвратиться к содержанию. Рок
тоже родился не с усилителем "Фендер" в рюкзаке. Он родился
точно так же.
Ю.: Заново родиться?
Б.: Ну да. Мы еще даже не родились. То, что мы делаем, это
еще не рождение, это эскизы, попытки, макеты. Эмбрионы.
Ю.: Но на пути к творчеству, о котором ты говоришь, явно
возникает социальный фактор, и он нам очень сильно мешает...
Б.: Безусловно, мешает. Правда, чувствуется иногда теплый
ветерок, это радует, но это...
Ю.: Политика пряника и палки.
Б.: Да, политика одного пряника и пяти палок, я бы сказал.
Ю.: И этот социальный фактор ведет к вторичности, к Запа-
ду... Почему они играют Запад? Это же и социальный фактор да-
вит.
Б.: А вот, по-моему, наоборот. Фактор запретов должен на-
толкнуть на мысль, что не стоит. Если мы не можем делать так,
как на Западе, -- хотя бы по формам, -- то и не стоит этого де-
лать. Надо найти содержание свое и вложить его в совершенно но-
вые, иные формы. Как это произошло в Западной Германии -- они
сначала тоже стали подражать, играли на английском языке те же
вещи, что и Битлз, и Роллинг Стоунз, и вся эта плеяда. Потом --
перешли к технологии наивного перевода. То же и у нас, и это
был прогрессивный шаг -- технология наивного перевода, пели о
том же, о чем пели за кордоном, только по-русски -- пытались
перевести чуть-чуть ближе, находить свои эквиваленты, что ли...
Поют там о жизни в Чикаго, а мы о жизни в Чикаго петь не будем,
мы будем петь о жизни в Москве. Но это все равно не то, это не
жизнь в Москве, это не жизнь Москвы, не жизнь наших улиц, не
жизнь наших площадей. И тем более не жизнь третьей столицы. Вот
есть Ленинград, Москва, и существует третья столица -- это вся
Россия. И получалась не жизнь третьей столицы, а придуманная, в
общем, жизнь.
Но это все естественно, это все болезнь роста.
Ю.: Когда ты говорил обо всех, ты одновременно говорил и о
себе. Но ведь ты не можешь существовать на энергии отказа от
того, что другие не нашли. Значит, ты что-то нащупал.
Б.: Это смело сказано, но мне кажется, что я пытаюсь это
делать. Я хочу связать новое содержание, ветер времени, ветер
сегодняшних, завтрашних, вчерашних дней... собственно, это один
ветер. И одно поле. И на этом поле я хотел бы найти свою бороз-
ду, бросить туда зерно своего представления о тех или иных ве-
щах, происходящих вокруг меня. И чтоб зерно дало росток.
Конечно, это не будет принципиально новая форма, потому
что принципиально новые формы невозможно придумать. Это будет
развитие прежних. Частушка и рок-н-ролл -- я просто слышу, нас-
колько они близки. Когда я слушаю Боба Дилана, я слышу в нем
русскую песню, и не только русскую народную песню, я просто
слышу в нем корень и вижу, что от этого корня идет.
Почему негритянская музыка нам близка, мы же никогда не
были в Африке... Но мы чувствуем, что это естество, что это не
искусство, что это не придумано. Главное, чтобы пела душа. А
там будет видно, какая твоя душа. Ты не думай о том, как это --
петь, заставь петь свою душу, и все. Как бы она ни спела, это
окажется верным. Если она будет брать чистые ноты и ты не бу-
дешь ей мешать.
И я не придумываю форм, тут поиск-то нерациональный, раци-
ональный обязательно приведет в тупик.
Ю.: У тебя есть чувство отпущенного времени?
Б.: Отпущенного мне времени?
Ю.: И тебе, допустим.
Б.: Я бы сказал так. Я бы сказал, что нужно туже вязать ту
нить времени, ту, которая связывает каждого из нас со всеми и
со своим временем. Если ты ее потеряешь, то все.
А собственно, любой нечестный поступок, любая спекуляция
ведет к потере.
Ю.: В чем содержание спекуляции?
Б.: Содержание в том, что люди не отвечают себе на вопрос
"зачем?", просто бегут от этого вопроса. Потому что стоит толь-
ко поставить вопрос -- зачем? -- и все. Может оказаться, что
действительно незачем. Просто незачем, и пора идти домой и за-
думаться.
Ю.: А с чем связано у тебя это "зачем"?
Б.: Совершенно с конкретным понятием.
Ю.: Выговорить эту жизнь?
Б.: Нет. Жизнь так прекрасна, жизнь так велика, что ее ни-
когда никто не выговорит.
Ю.: Но разве искусство не бесцельно?
Б.: Конечно, нет. Искусство связано с любовью. Ты должен
делать то, что ты любишь. Любить то, что ты любишь в этой жиз-
ни, и об этом петь. Ты не можешь врать в любви. Любовь и ложь
-- несовместимые вещи. Если я люблю, я стараюсь находить те
слова, которыми мне не стыдно говорить о своей любви.
Ю.: Но там, где любовь, там же и ненависть.
Б.: Ненависть -- это особенная любовь. Любое чувство заме-
щано на любви, и тот же страх... Любое чувство так или иначе
представляет из себя ту или иную форму любви. Ненависть -- это
просто оскорбленная любовь. И нужно петь о любви, о любви к
жизни... или о нелюбви. Но факт тот, что ты готов бы полюбить,
да вот, к сожалению, пока не можешь. Что-то не позволяет, со-
весть тебе не позволяет любить те или иные вещи, пока они нахо-
дятся в том виде, в котором они находятся. Не стоит мутить воду
в себе. Любовь -- она может быть сколь угодно грубой, сколь
угодно ненавистью, жесточайшей даже ненавистью, но это не будет
жестокостью. Жестокость только тогда, когда нет выхода. Ты
сколько угодно можешь ткнуть человека лицом в ту грязь, в кото-
рой он находится, вымазать его в том дерьме, в котором они си-
дит. Но потом ты должен вывернуть его голову вверх и показать
выход, дать ему выход. И это зависит от тебя и от того, нас-
колько он тебя поймет. Ты обязан говорить так, чтобы тебя поня-
ли те, на кого ты собираешься повлиять. Ты обязан делать так,
чтобы поняли тебя и поняли твою любовь. Ты должен заразить сво-
ей любовью людей, дать понять людям, плохим людям, что они тоже
хорошие, только еще не знают об этом. Я говорю о себе, потому
что я очень люблю жизнь, люблю страну, в которой живу, и не
мыслю себе жизни без нее и без тех людей, которых я просто ви-
жу. Я всех люблю на самом деле, даже тех, кого ненавижу. Едва
ли я смогу изменить их своими песнями, я отдаю себе в этом от-
чет. Но ничего не проходит бесследно. И пусть это будет капля в
море, но это будет моя капля и именно в море. То есть я ее не
выпью сам.
Если я брошу свое зерно, и оно даст всходы, и будет не од-
но зерно, а -- сколько там в колосе зерен, десять, или трид-
цать, или пятьдесят, -- я считаю, что прожил не зря. Это и есть
цель. Я пытаюсь, слушая свою душу, не глушить ее и петь так,
как поется. И ничего не придумывать! Это моя беда, если есть
цель и не поется. Так бывает, потому что не всегда хватает та-
ланта сочинять музыку, стихи и заниматься творчеством. Но это
невероятно вредный предрассудок -- связывать любовь и талант со
сферой искусства. Все, что сделано без любви, не нужно жизни.
Ты хочешь делать музыку, а у тебя это не получается. И тут не-
чего плакать. Просто надо понять, что это не твое место, и
найти свое. Не знаю, где, но там, где не хватает честных людей,
а честных людей не хватает везде. Если ты чувствуешь в себе лю-
бовь, ты люби и рассказывай о ней. Если ты что-то ненавидишь,
а, как мы поняли, это тоже любовь, рассказывай об этом. Но
честно, слушая себя, не пытаясь придумывать какие-то немыслимые
образы, совершенно самопаловые культуры создавать. Жизнь есть
жизнь, и она не простит тех, кто думает о ней плохо. Только тех
она не простит. Жизнь свое возьмет. И поэтому мне не нужны пес-
ни, в которых я не слышу любви. Это пустые песни, даром убитое
время, даром прожженная жизнь. Это называется "коптить небо",
действительно сжечь себя, свои дрова, но сжечь их впустую. Ни-
чего у тебя на плите не стояло, и ты просто прокоптился. Это и
называется "коптить небо". А небо коптить не надо, его цвет нас
пока устраивает.
Ю.: А из тех песен, которые ты слышишь, ты хоть где-то на-
ходишь то, что можешь взять?
Б.: Конечно. Я очень люблю Бориса Гребенщикова, хотя мы с
ним совершенно разные люди.
Ю.: Он поет о любви?
Б.: Безусловно. Он поет о своей любви. А я уважаю любую
любовь. Понимаешь? Любую.
Ю.: А у Макаревича?
Б.: И у Макаревича тоже о любви. И у негров с Ямайки о
любви. Я нахожу это у всех, у кого о любви.
Ю.: А глум может быть любовью? В наших корнях та же час-
тушка, подчас там и глум есть, и ерничество. В наших корнях не
только любовь и не только ненависть. Или только любовь?
Б.: Не существует чистой любви во плоти. Всегда что-то
примешивается. Невозможно играть на одной ноте, скажем так.
Есть некая доминанта и вокруг нее масса того, что составляет из
себя музыку. Любовь, скажем, как тональность. Если задать как
тональность любовь, взять некую верную ноту-любовь, которая бу-
дет единственно верной и определяющей нотой, то все, что вокруг
нее, -- все это и будет жизнь. Но на одной ноте ничего не сыг-
раешь. Точно так же как одной любовью совершенно невозможно
жить. Это определяющая сила, самая великая сила. Любовь в каж-
дом из нас есть любовь к одной и той же жизни. Но в каждом из
нас и все, что плюс к любви, что в тебе еще есть. Поэтому можно
долго рассуждать: глум -- любовь или не любовь. Это уж какой
замес, какое в тебе тесто! Тесто же бывает совершенно разное,
смотря для чего -- пирожок испечь, или длины, или белый хлеб,
или черный. Все это нужно в жизни. Но в основе все равно зерно.
И любовь есть зерно, а все остальное зависит от того, какую за-
дачу ты перед собой ставишь. И надо понять, какая задача перед
тобой стоит, какая дорога тебя ведет, куда тебя дорога ведет.
Она же тебя именно ведет, ведет за душу. Как тебя мама за руку
ведет, так и дорога ведет тебя за душу. И ты иди, шагай.
Ю.: Ты хочешь жить по своей дороге. Скажи, вот ты сейчас
как затеял свою жизнь?
Б.: Да знаешь, я дышу и душу не душу. Я стараюсь не врать
ни в песнях, ни в жизни, я стараюсь не предать любовь. Это са-
мая страшная потеря -- потеря любви, любви к миру, к себе, к
людям, к жизни. Я это только обретаю. Я жил всю жизнь больным
человеком, темным, слепым, глухим. Я очень много не понимал. И
вот я просто понимаю тех людей, которые занимаются музыкой.
Ю.: А встречались ли тебе гении-разрушители? Которые на
вопрос: имеешь ли право? -- могут ответить: нет, не имею, но
могу. И разрушает он гениально. И, может быть, в этом разруше-
нии он открывает какую-то жизнь?
Б.: Любое разрушение естественно. Истина рождается как
еретик, а умирает как предрассудок. И этот предрассудок иногда
нужно разрушать. Я убежден, что человек, имеет ли он право на
разрушение или даже не имеет, он наверняка разрушает предрассу-
док. Ни один нормальный человек не станет разрушать ту или иную
истину, не станет топтать росток. Сухие деревья он будет дейс-
твительно обрубать, чтоб дать дорогу новым.
Ю.: Он может уничтожить себя как предрассудок?
Б.: Понимаешь, в конце жизни каждый уничтожает себя как
предрассудок.
Ю.: Все-таки ты рассказываешь бой. Если он идет... что бу-
дет дальше?
Б.: Если пользоваться сравнением с боем, то каждый нахо-
дится на линии фронта, буквально, действительно на передовой.
Каждый музыкант находится так или иначе на передовой. Но самое
главное -- не быть слепым и не ждать ни от кого приказов. Ты
можешь сидеть в окопе, и все уйдут вперед, а ты все будешь
ждать приказа. Каждый должен сам себе скомандовать: вперед! в
атаку! А для того, чтобы атаковать, надо знать, куда бежать,
нужно знать цель. Видеть реальную цель, которую ты должен пора-
зить. Но, конечно, у всех свои функции, свои задачи -- есть са-
перы панк-рока, есть гусары, есть пехота, есть истребители,
есть бомбардировщики. И единого фронта быть не должно. И поэто-
му я несчитаю, что все должны заниматься тем, чем я или Борис
Гребенщиков. Таким образом мы просто оголим остальные участки
фронта. Но речь идет о том, чтобы все-таки держаться этой линии
фронта, видеть пред собой цель и не сидеть в окопе.
Ю.: Ты хочешь быть с гитарой или с группой?
Б.: Я не могу решить сейчас, нужно ли мне создавать груп-
пу. Из кого? Я не могу делать это формально, не в туристическую
поездку собираемся. Лично у меня нет таких людей, они ко мне
как-то не пришли. Если появятся, я скажу -- очень хорошо, если
придет человек и сыграет так, что я почувствую, что он меня по-
нял душой, у него душа в унисон с моей. Если получится, я буду
рад, это будет богаче... Если будут друзья и они будут любить
то же самое, значит, мы будем сильнее. Но я могу петь с гита-
рой.
Ю.: Мир, в котором ты живешь, -- какой он? Или каждый из
нас существует в своем мире?
Б.: Я тебе скажу еще раз, что начал ответ на этот вопрос
год назад. На этот вопрос нужно отвечать всю жизнь. И человек,
взявший в руки гитару, начал ответ, начал беседу с теми, кто
рядом с ним. То есть он решил, что его душа вправе говорить в
голос. Вот, собственно, зачем? Затем, чтобы ответить на этот
вопрос -- "зачем?". И я буду отвечать на него всю жизнь. И в
каждой песне я пытаюсь ответить, и каждым поступком, каждой
встречей. С утра до вечера, каждый день. Это работа души -- от-
вет на вопрос, в каком мире ты живешь и каким ты хочешь его
видеть. Ну и давай я еще так отвечу. Я скажу, что живу в мире,
где нет одной волшебной палочки на всех, у каждого она своя. И
если бы все это поняли, мы смогли бы его изменить. Мир стал бы
для каждого таким прекрасным, какой он и есть на самом деле.
Как только мы поймем, что в руках у каждого волшебная палочка,
тогда она и появится в этом мире. Это утопия, казалось бы. Но
за этим будущее.
Ю.: А скажи, ты мог бы уйти, вот как в этой пьесе... У те-
бя бродячая жизнь сейчас.
Б.: Да, конечно, я у жизни в гостях.
Ю.: А ты хотел бы получить вдруг такую дачу с аппаратурой?
Б.: А кто против? Никто не говорит о том, что нужно отка-
заться от еды, от одежды, надеть вериги и ходить по мукам. Но
какой ценой? Вопрос. Конечно, я был бы рад, если бы мне не
пришлось задумываться о том, где я завтра запишу свои песни. Но
раз это не так, я принимаю все как есть. Мир прекрасен. Жизнь
прекрасна.
Ю.: А как тебе кажется, в этой стране вообще возможен рок?
Б.: Есть формы рок-н-ролла, блюза, и мы должны вырасти из
них, любим-то мы все равно немножко другое, это естественно, мы
должны петь о том, что любим, но при условии, что время не кон-
чается за границами нашей родины. Везде один и тот же ветер --
попутный.
Ю.: Я встречал таких людей, которые стали играть нью-вейв
до того, как услышали его с Запада. Значит, они могут существо-
вать на этих формах?
Б.: Но в этих формах, как правило... Пожалуйста, я не спо-
рю, дайте, покажите, но ведь этого не происходит. И, естествен-
но, я делаю вывод, что в этих формах наше содержание не держит-
ся.
Ю.: То есть нужна какая-то принципиально русская?
Б.: Это настолько же принципиально, насколько и нет. Вот
слово времени, время говорит свое слово. Там его легче словить
и назвать его -- дать какую-то форму. Они дух времени поймали
верно. И, конечно, он нас касается. Но словили-то они его в
своих формах! Нам надо тот же самый дух времени словить просто
в своих.
Ю.: Но ведь дух времени -- это не дух нашего времени.
Б.: Но почему?
Ю.: В этой комнате один дух; если она заперта, дух стано-
вится еще более терпким. А если мы откроем двери и окна, тогда
дух этой комнаты станет духом улицы или пространства вокруг до-
ма. Но пока это пространство спертое, и дух здесь спертый.
Б.: Правильно, все правильно. Но ведь и там, и и там воз-
дух, все равно любой дух замешан на воздухе. "Дух времени" как
воздух. Тут все очень спорно. Какова любовь? Кто как представ-
ляет себе любовь, жизнь, у всех свои комплексы, проблемы, лич-
ные там, детство трудное... Это все другое дело. Если говорить
о каких-то принципах, все-таки... Зачем ты играешь музыку рег-
гей, ты живешь в Норильске. Раз ты играешь реггей, так ты давай
снимай с себя тулуп и ходи в набедренной повязке в Норильске.
Ты должен прожить песню, проживать ее всякий раз. Но в паруси-
новой шляпе по снегу, по тайге никто не пойдет. А раз не пой-
дет, значит, надо петь песни ушаночки и вот этого тулупчика. Ты
не должен делить себя на себя и песню, это не искусство, это
естество. Для меня вот это -- критерий. Ты не можешь внедрить в
себя инородное тело, как бы оно тебе ни нравилось. Я бы, может
быть, хотел, чтоб у меня вырос хвост. Может быть, мне было бы
удобно отгонять им назойливых мух. Но он у меня не вырастет.
Кто-то, видимо, рванет вперед, кто-то покажет форму новую,
естественную. Тут мы не должны форсировать.
Понимаешь, истина никогда не лежит между двумя противопо-
ложными точками зрения, они всегда истинны. Всегда существуют
две противоположные друг другу истины, и каждая из них абсолют-
но верна по-своему. То, что истина лежит где-то посередине, --
это вздор. Между ними -- не истина, между ними -- проблема. И
как только ты ее решаешь, эти две истины примиряются естествен-
ным образом. К проблеме сразу возникает контрпроблема, и так
далее. Утверждая то или иное положение, мы просто должны пом-
нить, что существует контристина, которая безусловно важна. И
когда я говорю, что мы не должны форсировать намеренно, это
правильно, но также правильно и то, что мы должны вести посто-
янный поиск. Слушать свою душу. И когда мы говорим, что мы
должны на национальной почве что-то делать, это так же верно,
как и то, что мы не должны. Почему, например, я, русский чело-
век, терпеть не могу славянофилов? Потому что любое фильство
предполагает какую-то фобию. А я не в состоянии мириться ни с
какой фобией, я вне фобий. То же самое и с формами. Надо учиты-
вать эти две истины и решать проблемы между ними. Найти содер-
жание сначала.
Ю.: Сашка! А как ты произошел? Я не знаю, как точно сфор-
мулировать, чтоб вопрос звучал не совсем банально...
Б.: Ясно. Почему я решил писать песни? Да? Или что?
Ю.: Да, вот как это случилось?
Б.: А почему человек начинает обычно сочинять песни? Я по-
лагаю, только потому, что он живет, живет, и вдруг понимает,
что ему хотелось бы слушать такие песни, которых нет. Или ви-
деть картины, или смотреть спектакль. И человек думает: "Почему
же до сих пор никто этого не сделал?". А потом думает: "А поче-
му бы мне не сделать это самому?". И пытается так или иначе.
Надо трезво просто понимать, можешь или нет. Если не можешь --
не делай, найди в себе силы, это гораздо сложнее. Вот у тебя
душа вырастет в тот момент, когда ты поймешь, что тебе не стоит
этого делать, тебе просто надо работать с собой -- не книжки
там читать, а понять, кем ты должен быть. Просто быть хорошим,
добрым человеком, честным по отношению к своим близким, знако-
мым. Это главное, это просто.
Если любишь постоянно, с утра до вечера, каждую секунду,
это просто то, что дает тебе счастье, дате тебе силы жить, силы
радоваться. И быть нормальным, открытым, честным человеком. Это
единственная вещь, которая всегда с тобой. Тебе должно быть
стыдно делать дурной поступок, потому что любовь всегда с то-
бой, как ты можешь ее обмануть, глушить в себе жизнь. Глушить
талант, то, что у тебя болит, то, что тебя беспокоит. Может, ты
боишься понять, боишься почувствовать это, боишься справиться с
собой. А душа-то в тебе болит, душа-то в тебе говорит: давай,
шагай, что ты сидишь в своем окопе, все в атаку идут. А душа у
тебя болит потому, что она чувствует, что она не на месте, и ей
надо найти свое место. А ты ее глушишь, не слышишь. А она все
равно не уйдет, все равно в конце концов раскаешься. Дай Бог,
чтоб было не поздно, потому что это трагедия -- не услышать
вовремя душу. У тебя -- душа, любовь над тобой. И должно быть
просто стыдно. Если всем станет стыдно...
Ю.: Может ли быть в твоей жизни история, когда свет по-
меркнет?
Б.: Нет, такого не может быть. Еще раз говорю|: это только
от меня зависит.
Ю.: Ты уверен в том, что ты его удержишь?
Б.: Конечно. Я удержу его в своих руках. Потому что я
только этим и занимаюсь, и все мои песни, поступки направлены
на то, чтобы удерживать свет, и они с каждым днем должны быть
все более сильными, чтобы его удерживать. Тут не проедешь на-
легке с пустым разговором. Я не верю тем людям, кто не страдал.
И даже тем, кто очень страдал. Тут вопрос в том, что кровь ль-
ется либо напрасно, либо нет. И если даже собственная кровь с
человека льется как с гуся беда, ты ничего не понял в жизни. Ты
не извлек урока, твои страдания бессмысленны. А все через стра-
дание -- когда душа болит, значит, она работает.
"Объясни -- я люблю оттого, что болит,
Или это болит оттого, что люблю?"
Невозможно объяснить -- потому что это одно и то же.
Ю.: Ты говоришь о двух истинах. А свет и тьма -- это не
две истины?
Б.: Да, конечно. Что такое свет и тьма? Тут очень легко
можно разобраться. Все, что впереди тебя, -- это всегда свет.
Сначала ты пройдешь половину пути через тьму. потом ты по-
лучишь ровно столько же света. Человек не расплачивается ни за
что совершенно. Не бывает, чтобы человек получил что-то в дар,
а потом ему приходится за это рассчитываться, отрабатывать.
Ничего подобного. То, что человек получил, -- это заработано.
Тень -- она всегда сзади. Если ты обернешься, сзади будет тьма,
а впереди всегда будет свет. Понимаешь, о чем речь? То место,
по которому ты идешь, всегда тьма. Свет всегда впереди. Граница
проходит прямо по твоим ногам. Если ты шагнул, ты шагнул во ть-
му, но одновременно ты ее и одолел. Почему любой удар ты должен
принимать как великий дар? Потому что если меня ударило, я
должен знать, что это -- удар судьбы. И его важно понять. По-
нять, для чего нужна эта жертва. Любой удар -- тебе в спину, и
не нужно оборачиваться, выяснять и сводить счеты, не нужно, не
стоит -- ты обернешься, а там тьма. И опять ты вернулся к себе,
к прежнему -- любой отрезок пути, каким бы светлым он тебе ни
казался, автоматически превращается в темный, как только ты его
прошел -- ты отбрасываешь тень назад.
Это дар -- любой удар. Раз тебя бьет, значит, тебе дается
возможность больше пройти, дальше. А если ты не сделаешь, собь-
ешься с курса, ты все равно вернешься по кругу на то же место.
В другой ситуации, естественно, с другими, может быть, людь-
ми... Но все равно будешь обязательно пытаться ту же задачу ре-
шить. Душа все равно ведет тебя за руку. Но ты иногда не пони-
маешь, куда она ведет, и немного сворачиваешь. Это ничего, мож-
но сворачивать. Тут милосердие. Как сам себя показал, ничего
кроме этого не получится, никто тебя не накажет больше.
Это очень трудно -- всякий раз по одному и тому же месту.
Как только человек начинает чувствовать боль, он сразу начинает
бояться этой боли. Это талант, талант-то в нем режется, душа в
нем режется для того, чтобы прорвать себя и ощутить себя частью
целого. Не то чтобы слиться, а по формуле Я + все, каждый --
центр, совершенно индивидуальный, совершенно неповторимый.
Ю.: Вот ты сейчас рассказываешь движение, а в этом движе-
нии остаются песни, они этим движением рождаются?
Б.: Они не остаются потому, что они входят в чужие души.
Вот перед тобой песня. И раз ты ее понял, значит, твоя душа
захватила пространство и стала больше, то есть душа твоя рас-
тет. А вот потом, когда человек поймет, что он не просто инди-
видуальность, данность какая-то, а часть всего, когда душа рва-
нет из тела... Ты поймешь, что ты совершаешь еще один шаг в це-
лой цепи шагов, поймешь, что ты часть всего и что все будет
хорошо. Только не навреди себе, живи, работай, не думай, что
тебя лифт довезет. Лифт никого никуда не довез. Я же, собствен-
но, об этом пою и буду петь.
Тут вопрос стоит так: знает ли истину тяжкий путь позна-
ния, который нам предстоит пройти? В принципе, каждый из нас
знает эту истину изначально, эту истину знает душа. И пытается
тебе сообщить каждый день с утра до вечера. А ты должен ее слу-
шать, она тебе все скажет, все даст, даст силы любовью. Твоей
же любовью. Чем больше ты отдашь ей, тем больше будет даваться
тебе -- чтоб больше отдавал. Она тебе постарается сообщить
всякими путями. В том числе женщина. Что такое женщина? Это еще
один из языков, на которых с нами говорит мировая душа.
Ю.: Господь.
Б.: Ну да. Язык. Один из самых важных Его языков. Он с на-
ми говорит всякими разными приметами, все сообщает, и ничего
лишнего. Рисунок на этой пачке сигарет для кого-то наверняка
сыграет свою роль. Или песня -- сидишь ты вечером и слушаешь
Битлз. И врубаешься, что песня написана именно для этого вече-
ра, об этом вечере. Разговариваешь ты с человеком, а она совер-
шенно точно попадает в нерв вашей беседы. Можно даже не разго-
варивать, а послушать, какие там будут песни дальше, и понять,
чем у вас все кончится. Это просто многофункциональность. Это
просто потенциал, который еще раз перевел себя в кинетику, стал
реальным действом. Просто из века в век, из года и год, изо дня
в день общую мировую идею мы переводим в форму за счет таланта.
Талант -- способ перевода. А если говорить о программе... то
когда люди садятся играть в шахматы, всем ясно, что игра так
или иначе кончится матом. Или если ты сядешь играть с Каспаро-
вым, проиграешь в любом случае. Это, казалось бы, детерминиро-
вано, да, исход, результат, да. Но остаются подробности, ты же
сам решаешь, и он решает, какой пешечкой ходить.
А для того чтобы перевести потенциал, есть шахматы, есть
коробка, и мы должны сыграть. Перевели все это, реализовали ку-
сок потенциала. Все. Но для того чтобы игра шла, кто-то должен
играть белыми, кто-то черными, а иначе все перепутается. И поэ-
тому мы виноваты перед тем, кто вынужден быть плохим.
Допустим, я хороший, считаю себя хорошим, добрым, честным,
умным вроде Кука. Все правильно. Но кто-то ведь должен быть
плохим в таком случае. Иначе как, если все будут хорошими? Это
будет когда-нибудь. И это будет довольно страшно. Но будет.
Мы виноваты перед ними, они виноваты перед нами. Почему
понятие общей вины -- конечно, только поэтому.
Надо добиться, чтобы душа смогла говорить со всеми, чтобы
тебе было что-то дано. Надо показать, что у тебя чистые руки,
чтоб тебе можно было что-то вложить. Иначе тебе никто ничего не
вложит, потому что душа откажется, твоя же душа. Она тебя будет
сначала заставлять вымыть руки, и только потом она тебе что-то
в них даст. А ты всегда пытаешься что-то цапнуть, она не дает
-- значит, ты цапаешь чужое, раз она тебе свое не дает. Это ес-
тественно. Значит, ты берешь чужое. А чужое в твоих руках ни-
когда не будет живым, оно сразу мертвеет. Потому что ты только
часть своей души можешь нести вот так. Живую воду. А все ос-
тальное, что ты будешь где-то там черпать, будет мертвая вода
из чужих рук. Душа тебя сначала научит вымыть эти руки, чтобы
ты был готовым к тому, что она тебе должна дать. И только через
страдание. Это же очень мучительно осознать вдруг, что вроде
как я гитарист, у меня ансамбль, мы там играем, у нас название
есть, и нам свистят, хлопают, а потом понять, что ты дерьмо в
общем-то еще. В принципе, понять -- это не обидно. Это ни в ко-
ем случае не обидно. Это великая честь для человека -- понять,
что он дерьмо.
